Священник Димитрий Шишкин
Бывают события, которые выходят за рамки повседневной жизни. Как правило, случаются они неожиданно. Часто – внезапная проблема, затруднение… Реже – утешение, радость… Но бывают события особенные… события, которые потом осмысливаешь и переживаешь ещё очень и очень долго. Эти события вдохновляют и оставляют след на всю жизнь.
Вот такое событие случилось недавно со мной.
Я ещё во время исповеди заметил среди людей – как сказать? – прихожанку, не прихожанку… Женщину из того храма, где я служил раньше, два года назад. Почему я замешкался?.. Просто не знал, как точнее обозначить моё знакомство с ней.
Женщина эта – Татьяна – просит милостыню возле церковных ворот. Вот в чём дело. Но я никогда не видел её выпившей, не слышал, чтобы она ругалась матерно или вела себя развязно и безобразно. Всегда она была в платочке, стояла кротко, не заискивала, не выпрашивала копеечку, как это бывает, а довольствовалась тем, что дают. В храме я её, правда, видел редко, но всё-таки видел несколько раз… Ну, вот такое знакомство.
А, надо сказать, с тамошними «просителями» у меня отношения сложились добрые, я их любил, да и они ко мне относились неплохо. Одна беда, я стал забывать имена. Вот прям беда, честное слово. Вижу человека знакомого, знаю, что у меня с ним добрые, задушевные отношения, киваю приветливо, здороваясь, а имя вспомнить не могу, хоть убей. Или наоборот: имя услышу, а кто это – припомнить не могу, пока не увижу. Стыдно, честное слово. Но что поделаешь…
Вот так и с Татьяной. Я в лицо её сразу узнал, только имя никак не мог припомнить. А тут она ещё дождалась окончания молебна, подходит и говорит:
– Здравствуйте, отец Дмитрий. Я Татьяна, дочка Веры. Помните, на костыликах такая была?
И опять беда – не могу я вспомнить её маму. Стыд, да и только, но не могу. Соображаю лихорадочно, но – никак.
– Вот, умерла моя мамочка, – продолжает Татьяна. – Как бы нам её отпеть?
– Ну, – соображаю на ходу, – я не против. Только определитесь, где отпевать будем. В морге, дома, на кладбище?
– Да в том-то и дело, отец Дмитрий, что мы мамочку хотели бы в храме отпеть.
Тут я несколько озадачился. Неправильно это, конечно, но как-то мы отвыкли от такого отпевания. Разве что в исключительных случаях, в ответ на сугубую просьбу, либо состоятельным господам организуют такие проводы обычно. Либо особо благочестивым прихожанам. В некотором замешательстве я даже намекнул осторожно, что не обязательно непременно в храме отпевать, что большинство прихожан отпевают дома или на кладбище.
– Да дело-то вот в чём, – воодушевилась Татьяна, – мамочка моя перед смертью всё в храм просилась. «Пойдём, – говорит, – доченька, в храм. Отведи меня…» А я думала, она бредит, и говорила: «Мамочка, ты поправишься, вот мы и сходим». Вот и сходили… и Татьяна заплакала.
Почему-то мы особенно сильно любим людей не в моменты проявления их достоинств и силы, а в моменты беспомощности и слабости. Мне стало Татьяну сердечно жаль, я позвонил старшему священнику и попросил разрешения отпеть в храме, «ради Христа», добрую, бедную прихожанку. К счастью, отец сразу согласился, и мы назначили отпевание на следующий день.
Минут за двадцать до назначенного времени я увидел во дворе Сашку. И, вот опять… Ну, как сказать… Не поворачивается у меня язык называть этих людей бомжами. Да, они просят милостыню, живут невесть где и невесть как, но они люди, такие же как мы, только в особенных обстоятельствах… Другие, но не хуже, чем «приличное» большинство. Это точно.
Санька, надо понимать, был по жизни жиган – руки у него синие от наколок, но потом что-то случилось, прикрутило Саню, и вот все те восемь лет, что я его знаю, он передвигается на инвалидной коляске. Бывает и куняет носом – спит пьяненький где-нибудь у входа в гастроном. Но большей частью, как и все мои знакомые бедолаги, околачивается возле ворот храма.
Я Саньку давно не видел, обрадовался встрече, он тоже. Догадавшись, что он прибыл на отпевание, я опять удивился. Сколько мне приходилось хоронить «положительных» людей, к которым даже родственники не нашли нужным явиться на похороны, а тут пришкандыбал бродяга на своей коляске неуклюжей невесть откуда.
– Ты на отпевание? – спросил я на всякий случай.
– Да, вот Веру Фёдоровну пришёл проводить, – ответил Сашка. И это «Вера Фёдоровна» сразило меня окончательно.
В брутальной среде, где не слишком привечают всякую вежливость, просто так по имени-отчеству не называют. Значит, заслужил уважение человек. И я с удвоенным усердием стал вспоминать, кто же такая Вера Фёдоровна?
Между тем в храме закончились последние приготовления. Табуретки возле тетрапода накрыли ковром, так что получился настоящий траурный лафет.
Я стал готовиться к отпеванию. Поставил аналойчик, вынес из алтаря крест, Евангелие, требник и пошёл разжигать кадило. Почему-то я сильно нервничал, как бывает перед особенно торжественными событиями, хоть для священника отпевание – это, при всей сакраментальности, треба вполне обыденная.
«Кто же такая Вера?.. – думал я. – Ведь всех их знаю – бедолаг тамошних, но вот никак не могу вспомнить. Эх, беда… нехорошо как-то».
Наконец я услышал в храме оживлённую речь, топотание и понял, что принесли гроб. Я облачился, взял кадило, ладан и вышел из алтаря.
Людей было немного. Из «старой гвардии» Татьяна, Сашка на коляске и ещё несколько человек. Я заглянул в гроб. Там лежала худая, высохшая старушка с напряжённым, точно вглядывающимся куда-то, лицом. Я её не узнал.
То есть не то, чтобы совсем не узнал. Что-то шевельнулось в душе далёкое, позабытое, но не больше того.
Татьяна, наблюдавшая за моей реакцией, заметила горестно:
– Совсем не узнать… Что смерть делает с человеком… – И она опять заплакала.
Я начал отпевание. Не знаю, как другим священникам, а мне бывает трудно отрешиться от внешней обстановки, от осознания присутствия сосредоточенно молчащих людей, слушающих тебя и наблюдающих за твоими движениями. Тьма посторонних мыслей приходит в голову по этому поводу, и от этих мыслей трудно бывает отстраниться. И всё-таки я пытался молиться, как мог.
И вдруг, в какой-то момент в памяти моей начали всплывать картинки.
Раннее утро в храме. Настолько раннее, что за окном темно. На дворе зима, метель и лютая стужа. Я служу акафист святителю Луке. После акафиста помазываю маслицем от лампады тех немногих тружеников, кто в такую раннюю пору не поленился прийти, помолиться Богу и Его угоднику.
И среди пришедших почти всегда – худая женщина на костылях с измождённым, но добрым лицом. Я её знаю. Она просит милостыню. Всегда эта женщина стоит дальше всех от ворот. С «последними» – так что ей достаются лишь жалкие крохи… Но она не жалуется и не пытается перебраться поближе к «кормушке». И ещё, если подашь ей копеечку – не важно сколько, – она неспешно истово перекрестится и серьёзно, внимательно глядя в глаза, скажет всегда: «Благодарю Господа!» или «Слава Богу за всё!» Это бывает так неожиданно, даже странно – потому, что не в проброс говорится, а как-то особенно, – что невольно задержишь внимание.
Вот и на акафисте, когда её помажешь, она всегда говорила так же. Вообще, она была одна из всей «просящей братии», кого без зазрения совести можно было назвать прихожанкой. И я вспоминал здесь, у гроба, как она исповедовалась проникновенно, с сокрушением, как причащалась…
Но, главное – все эти обыкновенные в общем факты представали вдруг в каком-то особенном, сокровенном свете, точно только сейчас, после смерти открылось их истинное значение…
С этими «картинками» всё переменилось. И лежащий в гробу человек не был больше покойником «вообще», а близким, родным человеком. И, главное – запредельно живым! Это чувство, думаю, знакомо каждому, его не нужно объяснять. От него сердце изливается через край, так, что закончив отпевание и собираясь обратиться к присутствующим с речью, я неожиданно только и смог сказать:
– Вот, Вера… я её узнал… вспомнил… Она была, вы понимаете, да и есть… человек Божий!
Больше я говорить не смог, но, кажется, меня и так все поняли…
Потом я стоял возле гроба с дочкой Татьяной и она всё говорила, говорила.
– Я ведь не понимала её совсем… Чем она жила… «Пойдём, пойдём в храм…» А знаете, что мне врачи рассказали? Она же в кому впала и вот – в коме продолжала молиться вслух. То есть, понимаете, человека вроде как нет, он ни на что не реагирует, лежит без сознания и вдруг – молится вслух… Врачи со всего отделения собрались поглазеть. Говорили: «Такого не бывает!» Оказалось, бывает… А ещё раньше, когда она в сознании была, но не вставала уже… Так вот – она всё знала: какая погода на улице, кто в храм приходил, какие события происходят… «Мощи, – говорит, – привезли…» И действительно, в тот день мощи Димитрия Солунского прибыли, а ей об этом никто не говорил, я точно знаю… Мамочка, милая, прости, что я не понимала тебя…
Я стоял и чувствовал словно… словно я стал свидетелем Евангелия, вы понимаете… Это очень трудно объяснить, но это так явственно было… Как будто на моих глазах неприметно вершится история. Та самая, о которой написана Великая Книга – история любви между Богом и человеком! Это было похоже на прозрение. И это было так потрясающе, что душа замерла в благоговении.
Вера умерла в пятницу, а в третий – воскресный – день во всех храмах читали Евангельское повествование о богаче и Лазаре. И вот, ещё не зная ничего о случившемся, готовясь к проповеди, я в Патерике нашёл удивительные слова:
«Один старец говорил о бедном Лазаре: не видно в нём ни одной добродетели, которую делал бы он, – и только одно находим в нём, то, что он никогда не роптал на Господа, но с благодарностью переносил болезнь свою, и посему Бог принял его».
Бывают в жизни особенные события. События, которые, случившись однажды, озаряют душу святым негасимым светом. И чем дальше – тем этот свет разгорается ярче и ярче. Чтобы мы не сбились с пути, чтобы видели ясно дорогу…
